Дворы были завалены по самые верхушки заборов, и мы, освобожденные из-за морозов от занятий в школе, заливали горки, лепили снеговиков, катались на самодельных коньках, с воодушевлением строили снежные крепости, проваливаясь при их штурме в глубокий снег и набирая его полные валенки. Помню, как мать сердито выговаривала мне всякий раз: «Хучь кол на голове теши, а ему все надо на этот чертов сугроб залезть!». Чистка снега отбирала много времени и сил. Техники на хуторе не осталось, все приходилось делать вручную. Как все взрослые, мать роптала, не разделяя ребячий восторг. И только старик сосед по прозвищу Золотой довольно покрякивал: «Снег – это хорошо… И для урожая хорошо… И вапче…» Пристроившись на колодке возле дома, он неторопливо цедил самокрутку и, щуря хитрый глаз, любовался бескрайними колхозными полями, укрытыми кипельно белым покрывалом, искрившимся под все еще настойчивыми солнечными лучами, с удовлетворением поглядывал на пологие холмы, нахохлившиеся под тяжестью зимнего одеяния, на скованную льдом Медведицу, которая благодарно спряталась до лучших времен в снежной берлоге. «Ото ж тогда тож снегу добре выпало. Тож в ноябрю, - цеплял разговором Золотой мою разбушевавшую мать, - Когда мы с Кутузовым хранцуза погнали…» Мать всплескивала руками: «Неуж ты и с Наполеоном воевал?! Да ты наш золотой!» Игнорируя ехидство соседки, старик продолжал, обращаясь к нам, пацанам: «Тащатся пленные хранцузы по снегу, по нашей русской дороге, еле ногами двигают, руки от мороза аж синие, метель их в спину подваживает. Жалкие, грязные, замест шинелки рванье, на голове тряпки намотаны. Смотрю я на них и думаю, мол, пошто, тебе, хранцуз дома не сиделось, в таку даль поперся, на что надеялся…» Мать моя не выдерживает: «Дед, ты хоть знаешь, когда это было?»
«Молчи, молчи! Табе
ишшо и на свете тада не было !» - гневался старик. Мы с Ванькой
переглядывались. У него в одном учебнике была такая картинка, он мне показывал.
Называлась она «В 1812 году». Все точь-в-точь, как рассказывал старик.
Приятель был на два класса старше меня, и мы с ним сидели за соседними
партами, потому что школа наша была двухкомплектная. А дружили, потому что избы
наши через плетень. Золотой доводился Ваньке дедом. И поэтому нам с Ванькой
доставалось рассказов больше всех. Послушать деда, так ни одно событие без его
участия не обошлось. И столько было у него в запасе историй, так далеко
уносилось его воображение! Хуторяне беззлобно посмеивались над стремлением
старика прибрехнуть и прихвастнуть. Выслушав очередную байку, где старик
главный и непобедимый герой, мужики частенько снисходительно
подтрунивали, а сердобольные бабы подыгрывали, восклицая: «Да ты наш золотой!»
Так и приклеилось к нему это прозвище - Золотой. Рассказывали, в
молодости, он был кряжист и могуч, отзывчив на чужие просьбы, никому не
отказывал в помощи, соглашаясь на самую тяжелую работу. Помня его доброту,
односельчане и прощали Золотому маленькие слабости. С годами он высох, как та
колода перед домом, на которой теперь он доживал свои деньки, изо всех сил
надеясь продержаться до Победы.
К концу осени хутор наш
практически опустел после того, как моего пятидесятилетнего отца вместе с
другими хуторянами мобилизовали на строительство укреплений в районе
Абганерово, в сотне километров от Сталинграда, где проходил средний обвод
оборонительного рубежа. Оставшиеся женщины, старики да дети в напряжении ждали
вестей и помогали фронту, чем могли: вязали пуховые носки и варежки, шили кисеты,
писали письма поддержки, мастерили бесхитростные сувениры и подарки.
Мы с Ванькой раз в сутки бегали к сельсовету слушать по радио последние
известия, а потом наперебой передавали сводку слово в слово Золотому. По
тому, как мрачнело его лицо день ото дня, можно было понять, насколько тяжела и
непредсказуема была ситуация.
В Сталинграде шли страшные ожесточенные бои за каждый дом, за каждую пядь
земли. Город полыхал. Волга горела… Отзвуки взрывов и канонад этого ада были
слышны на десятки верст вокруг. С обеих сторон противостояние было
беспримерным, а потери колоссальными.
В декабре морозы рассвирепели до сорока пяти градусов. На нашу беду оборвались
обледеневшие провода, и единственный на весь хутор радиоприемник замолчал.
Чтобы удержать детвору от гулянья, в школе начали подготовку к празднованию
нового года: школьный сторож дед Сипужок привез на санях из лесу пушистую
красавицу елку, днями ребята разучивали новогодние песни, сценки, клеили из
окрашенной бумаги гирлянды, фонарики, мастерили из ваты игрушки, разукрашивали
флажки. Каждому из нас больше всего хотелось повесить на елку свой
собственный красный флажок, как символ Победы. Даже готовили подарки! Но как бы
ни хотелось нам отвлечься от тяжелых мыслей о войне, угрюмые, сосредоточенные
лица взрослых напоминали: фронт уже совсем рядом, а мы в неведении о
происходящем там.
Однажды утром я услышал зовущий голос соседа. Мы с матерью выскочили на
крыльцо. Возле калитки стоял Золотой. Яркое солнце било ему прямо в лицо, и
старик, сложив руки козырьком над глазами, напряженно вглядывался в сторону
холмов. Наконец, он радостно прокричал: «Кубыть, наши идуть!…» Мать кинулась
обнимать его: «Да ты ж наш Золотой! Спасибо! Спасибо!»
А я все смотрел и смотрел, как огромной колышущейся серой гусеницей на помощь
осажденным в сторону Дона двигались наши войска. Вскоре на хутор добралась
ремонтная бригада, линию починили, и мы обрели связь с внешним миром, пусть
хоть и одностороннюю. Весь день только и разговоров было о том, как в сторону
Серафимовича перебрасывались колонны пехоты, полевые орудия и грузовики, как
переправлялись на ту сторону и по захваченной нашими узкой полоске земли
двигались к Сталинграду. О том, как с воздуха прикрывала их авиация, шли на
подмогу истребители и транспортные самолеты.
Страна все силы бросила на то, чтобы достичь перелома в сражении с
фашизмом. В Сталинградском котле сгинуло огромное количество вражеских
захватчиков. Битва, закончившаяся окружением, разгромом и пленением
отборной группировки вермахта, оказала серьёзное влияние на дальнейший ход не
только Великой Отечественной, но и всей Второй мировой войны.
В феврале потянулись мимо наших хуторов пленные немцы, румыны, венгры,
итальянцы. Жалкие, оборванные, в тонких шинелях, с замотанными в тряпки
головами, спотыкаясь и опираясь друг на друга, надрывно кашляя, ёжась от
холода, брели они среди бескрайних российских снегов. Одну такую колонну мы с
матерью обогнали на санях, добираясь к родным в соседний хутор Ильменский.
Мороз стоял трескучий. Охрана, сопровождавшая военнопленных, куталась в толстые
белые тулупы с массивными меховыми воротниками. Вереница изможденных людей в
хлипких одежонках бесконечно тянулась мимо. Некоторые цеплялись руками за наши
сани, повторяя: «Матка, болной, болной…», некоторые, обессилев, на ходу падали.
Здесь, в степях Придонья нашли они свой последний приют.
Когда на следующий день мы возвращались домой, по дороге то тут, то там нам
попадались окоченевшие трупы. Мне, ребенку, смотреть на такое было жутко.
Вспоминался старик Золотой с его рассказом про «хранцузов». Думалось: «И что ж
вам дома не сиделось? Поперлись в такую даль… На что надеялись?..»
А снег всё валил и валил, засыпая на промерзшей земле тех, кто посягнул на нашу
мирную жизнь. Он теперь напоминал не роскошное сверкающее покрывало, а
скорее саван. И это, поверьте мне, очень грустно. На всю жизнь врезалась мне в
память та студеная зима сорок второго. Белый саван полей и усыпанная трупами
дорога в никуда.
Комментариев нет:
Отправить комментарий