Слёзы горьких трав.

Продолжая знакомство с  творчеством нашего земляка Николая  Федоровича Леонова ( http://istoki34.blogspot.ru/2014/02/blog-post_26.html), предлагаем Вам отрывок из его рассказа "Слёзы горьких трав". Мне, кажется, повествование о хуторской жизни наших предков в 18 веке заинтересует наших читателей. Особенно прекрасны описания природы родных мест, донских степей, которые встают перед глазами при чтении этого произведения. Обратите внимание  на говор и колорит языка, ярко выражающие характер и образ персонажей... Приятного Вам чтения...

Когда на меня вдруг накатывала  волной жгучая безудержная тоска, я всякий раз торопился в седовласую ковыльную степь. Там синее небо, сочная зелень трав, и это исцеляло меня, возвращая покой и силы. Во время прогулок я иногда навещал свой излюбленный пригорок, разделявший Марьину и Митину лощину. Лощина эта поросла молодыми тополями, тальником, красноталом. Зеленеют, радуя взгляд, весною и летом, золотятся в багрянце осенний порой. Прекрасны они и зимой в заиндевелой серебристой парче…

      Это было уже поздней глубокой осенью, когда тёмное, в рваных тучах небо лило на оголившуюся землю холодные слёзы, тоскуя о пройденном лете. Смеркалось. Я сидел, не спеша пил душистый чай у восьмидесяти двухлетней Дарьи Моисеевны, стараясь не выдать ничем вырывающуюся наружу радость: наконец я узнал историю давних лет, жгуче волновавшую меня.

-Ох, сынок, пути Господни неисповедимы, пути Марии и Мити вдвойне. Знала я, как же, эту историю, знала. Вот так, как тебе сейчас, рассказывала мне, когда я ещё была в девках, моя покойная бабушка Пелагея Ананьевна, дай Бог ей царства небесного, уж больно набожным была она человеком. Посты завсегда соблюдала, да в церковь пешком за семнадцать, почитай, вёрст каждое воскресенье к заутрене хаживала, а уж о церковных праздниках и говорить не приходится, а ей в ту пору на два годочка больше, чем мне сейчас, приходилось. Крепкая у меня была бабушка, нечего сказать. Иногда, недомогая, брала она меня с собой.

     Однажды, уже на обратном пути из церкви, присели мы с ней отдохнуть. Я-то, помню, ещё ничего, молодая да сильная в то время была, а вот бабушку мою жара совсем извела, да, видно, ещё и занемогла она от болезни. Присели мы с ней на самом солнцепёке, на пригорке, а перед нами рядом, образуя тень, стоит в полудрёмной тиши Митина ложбина. Ну я и стала звать бабушку, пойдём, мол, бабунь, в тени немного побудем. А Пелагея Ананьевна словно задумалась, сидит тихо так и голоса не подаёт. Пригляделась я к ней – слёзы бегут, и взгляд какой-то отрешённо-туманный. Только вот тогда и рассказала мне она эту печальную историю.

-Умру я, Дарьюшка, видно, скоро, а окромя меня, почитай, доподлинно эту беду горячую с Марьей и Митей, судьбу их горькую, любовь этих двух юных сердец уж никто и не знает. Ведь после этой истории, внученька, вот уже пятьдесят с лишним годков, как я в церкви грехи свои неистово замаливаю. Ан нет, не притупляется боль, а наоборот, с каждым годом всё сильней, полыхая в груди, разгорается.

-Хоть бы Господь Бог ко мне смилостивился да быстрее земле предал, может, после смерти боль-то моя поутихнет и я наконец на этом белом свете отмучаюсь.

-Только и до сих пор, когда прохожу здесь, всякий раз видится мне, что на травах слёзы моих детей убиенных в лучах солнца блистают. Плачут они, сердешные, и я вместе с ними, а прислушаюсь – и слышу, как они меня, перешёптываясь, осуждают, и тогда я готова удушиться от собственных слёз. Ну, слушай, Дарьюшка, слушай.

И Пелагея Ананьевна, на минутку задумавшись и без конца вытирая платочком горькие, за всю жизнь не выплаканные слёзы, начала свой рассказ.

-Когда я ещё была вот как ты, почитай, сейчас в девках, пришёл к нам в небольшой хутор Минаевский по первозимку молодой работник Иван и нанялся к моим родителям на работу. Жили мы тогда зажиточно, крепко, одной скотины без малого около полусотни голов держали, не считая овец да свиней. Ну, при таком хозяйстве, где ж нам самим с такой оравой управиться, вот и нанимали мы сезонных работников. Был Иван высокий и статный, курносый, с русоволосой головой. Или оттого, что новый наш работник круглой сиротой был, или ещё по каким-то неизвестным нам причинам, только он нам ко двору сразу как-то кстати пришёлся. Работать любил сам за троих, да и нам, девкам, поблажек особенных не давал. Одна в нём странность водилась – не любил он подолгу на одном месте засиживаться и про себя говорил так: «Сколько себя помню, сирота я, может, оттого и стал перекати-полем», а сам весело над своим горем смеётся. То ли пожалела я его тогда, то ли по молодости в него и взаправду влюбилась, и поныне в себе разобраться не могу, да только как-то само собой тогда получилось, что Ваня незаметно от родителей за мной ухаживать стал. Я ведь молодая красивая очень была, чёрные косы до пояса в красных лентах носила и подмечала, что уже не один казак украдкой вздыхал обо мне.

               Однажды, уже перед самой весной, клали мы с ним сено на сани. Он, вроде балуясь, невзначай повалил меня на прикладок и стал  целовать. Сильный был да ласковый, я и не заметила, как до греха всё это дошло, а когда понесла, уже было поздно. Узнал он об этом не сразу, а как узнал, так вскорости и пропал, пропал незаметно, средь бела дня, да так навсегда, словно в воду канул.

         Оставил меня одну с моим позором перед хуторскими казаками да перед родителями грехи молодые расхлёбывать. Уж как я тогда выдюжила, сейчас и сама не знаю,- продолжила она.

-Только скрывала я свою беременность, как могла, пояс тугой да широкие юбки носила. Но однажды обмолотили мы конопли, а дело уже к глубокой осени подходило, и повезли на быках с батюней да с двумя работниками, Тишкой и Гришкой, их на речку замачивать. Сделали опалубки плота, нагрузили из арб на него конопли, да и притопили камнями.

     Прошла неделя. Помню, с утра дождик холодный на улице хлещет, а батюню моего угораздило вновь туда ехать, снова он нас с собой берёт. Подняла я повыше коленок юбку, подоткнула её за пояс, да так целый день в холодной воде и пролазила. Глаза боятся, а руки делают. Выбрали мы их, подождали, пока стекут, да снова в арбы стали укладывать. Привезли домой, заехали на баз, а их растаскивать к плетням надо. Вот здесь меня и прихватило. То зуб на зуб от холода не попадал, а то вдруг сделалось враз огненная и схватки начались, чувствую, сейчас разрожусь. Жили мы тогда всей семьёй во флигеле, дом-то округлый под железом тогда ещё только отстраивался, хотя откуда тебе об этом доме знать-то,- спохватилась Пелагея Ананьевна. – Ты родилась намного позднее, когда этих домов и в помине уж не было. В одной комнате отец с матерью, старший брат с женой да двумя детьми, Бориса тогда уже отделили. В другой я да две сестры помоложе, Парашка и Настюшка, да ещё этих два работника, они прям на лавке ближе к дверям тогда спали. 

 Схватки начались, а рожать-то мне негде. Но всё-таки скрутила меня боль так, что я не помню, бедная, как в котух-то, где сено хранилось, зашла, там в страшных муках одна и  родила. Родила, очухалась от боли, завернула живой комок в чистую тряпицу, перевязала пупок ему, да и плачу лежу, не знаю, что же мне дальше-то с ним теперь делать. Лежу и думаю: узнают батюня с мамуней, не иначе, убьют, а не убьют – проклянут и со двора с глаз долой от позора навсегда прогонят. Чувствую, совсем начинаю слабеть и мёрзнуть – осень, и ночи холодные.                                                                                         Встала, пошатываясь, подумала-подумала да и пошла к Акулине Трофимовне, что одна-одинёшенька на краю хутора проживала. Баба она была суровая, поэтому её казаки не любили, стороной обегали, но честная, а главное – знала я про неё, что умеет она язык за зубами держать.

        Пришла, постучала, слышу – открывает двери, сердечная, а меня ноги уже не держат, дрожат и подкашиваются, вот-вот прямо на улице упаду. Открыла она дверь, увидела меня всю окровавленную, бледную, с живым, завёрнутым в тряпицу комочком на руках, да так и закричала в голос. Отправила меня сразу на печь, а сама давай печку живее растапливать да воду греть. Пригрелась я на печке и сразу же, обессиленная, уснула. Нагрев воды, растормошила меня Акулина Трофимовна. Обмыла меня и дитя, показывает его мне, а я на него после пережитого и смотреть не могу.

         -А какой славный мальчонка-то, чёрненький да пригожий. Ох ты, моя радость, ох ты моё дитятко, - как мать, заворачивая в новую пелёнку сына, ворковала Акулина Трофимовна. – Дитя-то Поля, наверное, и не кормила ещё? – озабоченно и как-то укоризненно спросила она. Тут я, помню, снова залилась горючими слезами и наотрез отказалась кормить.

         -Будешь кормить, а то я тебе пазуху сейчас разорву и притом тебя спрашивать не стану, тьфу! Да или ты меня девка, не знаешь?

Я ей опять сквозь слёзы:

         -А что мне тогда с ним делать, когда о нём батюшка и матушка узнают? Прогонят, проклянут да и пустят с ним по миру горе мыкать.

         Призадумалась Акулина Трофимовна, лицом даже как-то подобрела да и говорит мне:

         -А ты пока что корми, дурёха, а я вот сяду да хорошо обо всём подумаю – мозгами пораскину, может, оно и вправду-то говорится, что утро вечера мудренее?

         Решились мы тогда подложить младенца в семью бездетных Амелехинных с соседнего хутора. Чавой-то там у Емельяна с Марфой насчёт детей не ладилось, а прибавки они очень даже

хотели.

         Идём, боимся, собаки соседские нас зачуяли и всполошились, проклятые. Постоим – затихнут, снова крадёмся, ближе к плетням прижимаемся да про себя молитвы без конца  творим. Подошли к куреню, смотрим – у них на столе лампа горит, а за столом казаки в карты режутся. Подождали, пока они домой не разойдутся, благо, что недолго играли.

         -Ну, девка, - шепчет мне Акулина Трофимовна, - дальше я с тобой не пойду, - и перекрестила меня с сыночком на прощанье.

-А ты как положишь его, так и сама следом за мной вон к тем дворам подавайся.

         Последний раз, прижала я, сыночка. Отыскала в закутанном одеяльце его тёплое личико. Стала целовать, прощаясь, да не выдержав, и заплакала. Чую, что надо идти, а ноги почему-то к земле приросли, и руки сами всё крепче крошку к груди прижимают. Всё же как ни трудно мне, было, поборола я тогда в себе страх и жалость и ватными непослушными ногами направилась к перелазу.

         Подкралась к окну, положила сыночка на широкую завалинку и, постучав по стеклу, прокричала:

         -Примите, люди добрые, милостыню Божью, - да и кинулась, бежать порочь, со двора что есть мочи.

         Выбежал из хаты Емельян, это мне уже позже добрые люди частенько рассказывали. Видит – свёрток какой-то на завалинку положен. Подошёл к нему да как закричит на весь двор:

         -Марфутка, Марфутка, иди-ка, мать честная, скорее сюда, тут чавой-то в свёртке шевелится!

Взяли они этот свёрток, занесли в дом, развернули и ахнули. Лежит перед ними черноволосенький, розовый, маленький мальчик, сероглазый, да красивый. Схватил Емельян шапку, зипун и айда за дверь, кинулся со всех ног за бабкой-повитухой.

         Прибежал он весь потный да взъерошенный к той бабке Пензихе и говорит, заикаясь:

         -Пойдём, бабка, скорей в мой курень. Марфутка, моя, только что, разродилась, казака мне принесла.

         Бабка Пензиха, открыв дверь, чертыхаясь на непрошеного гостя, снова было на печь залазить, наладилась, но от Емельяновых слов в изумлении на стоящий сундук со всего маху плюхнулась.

         -Да ты, Емельян, не хватил ли чего, али кондрашка, лихоманец, тебя стукнула? Да ты случаем не рехнулся, умом-то на ночь глядя? Это ж надо, сколько лет не могла понести Марфутка и тяжёлой ни одного дня не ходила и вдруг на тебе – казака родила.

         -Родила, родила, тебе говорят, собирайся быстрей, может, ей помощь сейчас акушерская требуется, а я здесь с тобой, старая, лясы точу. Загалдела одно – «не могла, не могла», что ж я его из бочки с солёной капустой только что за ноги вытащил?

         Заспешили вдвоём к Емельянову куреню.

         -Эх, милые, да ему уже никак неделя, а то и все две будут. А ребёнок что ж, ребёнок здоровый, только проголодался, наверное, изрядно.

         Всю эту ночь горел у Амелехинных свет, а Емельян, оглушённый неожиданной радостью, суетливо бегал от дома к дому, доставал молоко новорождённому.                              С тех пор так и пошло. Я вскорости вышла замуж за твоего деда Данилу Агеевича, рос у Амелехинных мой сын. Назвали они его Митей.продолжение следует

Вам понравилось? и Вы хотите  узнать чем же закончился этот рассказ  прочтите книгу Николая  Федоровича Леонова  "Слёзы горьких трав".